6 марта в 13.00 в Доме литератора и журналиста (Самарская, 179) состоится заседание молодежной студии при Союзе писателей. Приглашаем молодых авторов в возрасте от 14 до 30 лет принять участие в работе студии, в ходе которой вы сможете обсудить творчество присутствующих авторов и представить собственные стихотворения для разбора. Если вы хотите, чтобы ваши произведения были разобраны на студии, необходимо иметь не менее 5 экземпляров стихотворений (10-15 текстов). С текстами Сыромятникова и Загаринского можно ознакомиться далее:Алексей Сыромятников
Счастливый билет

Темнота, чуть подсвеченная мутным бордовым небом. Раннее зимнее утро из моего окна всегда такого нездорового цвета несбывшихся надежд. Дешевый растворимый кофе оставляет во рту кислый неприятный вкус, и хотя я не знаю, какой вкус у слякоти, но думаю, что именно такой.
Из колонок плещут холодные волны потусторонних звуков, и отстраненный голос поет, что слабым здесь нет места. Когда же все это кончится? Когда же все это кончится? Бывает, что музыка уводит в запредельность, откуда уже нельзя вернуться прежним.
Я проснулся несколько минут назад с удушающе четким ощущением присутствия себя в реальности. Есть чувства, которые трудно передать словами. Как если ты сидишь в гостях, и тебе вдруг безо всякой на то причины хочется сказать или сделать что-нибудь отвратительное. При этом ты понимаешь на грани сознательного, что, позволив себе подобное, ты переступишь границу в сторону безумия, разум твой пошатнется, и ты больше никогда не сможешь его контролировать. Вот и ужас от накатившей, навалившейся плотной реальности требует напряжения всех внутренних сил, чтобы не помешаться. Я молил Бога о том, чтобы невыносимое ощущение ушло, стоная и ворочаясь в кровати, обхватив голову руками. Одеяло упало на пол.
Больно душе…
Я медленно одеваюсь, музыка вибрирует в зубах. На панели жалюзи чуть заметно раскачивается привязанная нитка. Вчера я повесил на ней воздушный шарик, но он сдулся, и я его отрезал. Нитку снимать уже не хотелось. На столе валяется мелочь и несколько скомканных десяток. Рядом лежат два телефона, домашний и сотовый, словно символы уходящего и пришедшего на смену мира. Из пакета выглядывает зачерствевшая булка.
Не знаю, что со мной: веки тяжелые, меня покачивает. Какое-то пограничное состояние, красивое и мрачное растворение в бессознательном. Это гораздо лучше того отчаяния, что гложет меня последние несколько дней. Или последние несколько лет? Иногда я кажусь себе актером, роль которого уже закончилась, а он все стоит на сцене, не понимая, что происходит и что делать. Ужас осознания собственной посредственности. Взгляд из массовки. Удобрение для чужих судеб. Пустота разрастается внутри, сковывая желания, приводя к оцепенению. Пустая жизнь, жизнь впустую! За что не возьмешься, все валится из рук или выходит не так, как задумано, вкривь да вкось. Машинальное движение по кругу. Бесценный дар опоганен и опошлен, тратиться впустую, о, да, поэма пустоты. И где же ты хочешь найти любовь к жизни?
Я выливаю остатки слякоти из чашки в раковину, надеваю шапку, шарф, куртку, смахиваю в ладонь мелочь с десятками, чтобы затем утрамбовать полученную массу в карман. Из другого кармана куртки торчат варежки, которые я надеваю на работе поверх перчаток.
На улице еще темно. Дворник около подъездной лестницы с отрешенным лицом собирает руками мелкий мусор. Я иду очень быстро, и холодный ветер продувает меня насквозь. Приходится вытряхивать его из рукавов куртки судорожными движениями, плотнее стягивать шарф на шее. Выпавший за ночь снег чуть поскрипывает под ногами.
Вот уже несколько минут мне кажется, что сзади кто-то идет. Наконец я резко оборачиваюсь, и краем зрения подмечаю, как тень прячется за углом очередного дома.
Кто-то темный вечно следует за мной, кто-то безымянный, кто-то темный притаился за спиной, кто-то чужой…
На остановке одиноко стоит маршрутка. Посмотрев на номер, я подхожу к водительской кабине со стороны ее пассажирских мест и дергаю за ручку – заперто. Водитель не обращает на меня никакого внимания. На нем медицинская маска. Реальность медленно начинает расплываться в непонятных направлениях. Я стучу по стеклу и спрашиваю жестами повернувшегося ко мне водителя, могу ли я сесть в салон. Тот лениво кивает и снова отворачивается. Я сажусь в пустой салон, уже жалея о том, что не дождался другой маршрутки. Какая-то бессмысленная инерция. Расплачиваюсь двумя мятыми десятками, и, не дождавшись билета, устраиваюсь в задней части салона. В заляпанное грязью окно видно, как мимо проезжают маршрутки, но мы стоим. Веки мои наливаются тяжестью, я вяло пытаюсь бороться со сном и проигрываю.
И был мне сон…
Кто-то тормошит меня за плечо. Открыв глаза, вижу перед собой водителя в защитной маске.
— Приехали, конечная.
-Эге, вот это меня выключило! — сконфуженно бормочу я и выбираюсь из маршрутки на холод.
Центр города. Узкие улицы, архитектурные памятники старых зданий, бутики, кафе, пронзительный ветер с Волги. Прямо передо мной торговый центр. Через дорогу — рынок, рядом с ним – институт: около входа галдят молодые девчонки и мальчишки.
Я захожу в торговый центр и, свернув налево, вижу в нескольких шагах красивую девушку Надю. Она стоит в нелепой фирменной одежде компании, продающей добавки для еды, за столиком с рекламной продукцией. А из-за спины Нади на меня удивленно таращит огромные глаза ростовая кукла, прямоугольник, изображающий бульонный кубик. Кукла вся грязно-желтого цвета, кроме синих букв названия компании, выведенных на лбу, белых овалов глаз с черными кружками зрачков и кроваво-красной улыбки рта.
Я улыбаюсь Наде и поднимаю руку вверх в приветственном жесте:
— Привет!
— Привет! – повернувшись ко мне, задорно восклицает девушка, и ее ответная улыбка согревает меня сильнее, чем отопление торгового центра. В ушах у Нади наушники.
— Что слушаешь?
Нади вытаскивает один наушник и протягивает его мне. Вставив наушник, слышу хриплый голос, надрывно и отчаянно поющий:
…Jesus Christ this goddamn rain!
Will someone put me on a train?
I’ll never kiss your lips again
Or break your heart…
Я на мгновенье закрываю глаза. Я хорошо знаю эту песню. «Ruby’s Arms»: трогательная и грустная. Я и сам когда-то, глядя на поезд, готовый тронуться в любую секунду, все никак не мог поверить, что прощаюсь навсегда. Тот, кто, утешая, говорит, что время все лечит – лжец. Можно похоронить боль и переживания глубоко в себе, но они никогда не растворяться и никогда не покинут тебя. Никогда. Так обстоят дела.
— Старина Том! – говорю я, протягивая наушник обратно.
— Ага! Слушай, ты опоздал! Валентина Николаевна уже спрашивала о тебе, — озорно подмигивает Надя.
— Она здесь что ли? Вот ведь… — я нецензурно, долго и грязно ругаюсь в адрес нашей безнадежно глупой и злой начальницы, Валентины Николаевны. Мерзкая тварь!
Надя смеется.
— Поможешь мне перевоплотиться? – спрашиваю и криво усмехаюсь.
— Пойдем, — кивает Надя и берет куклу за край.
Я хватаюсь за другой край, и мы выносим куклу на улицу. Спускаем со ступенек крыльца на заснеженный тротуар. Там Надя продолжает держать свой край, а я приподнимаю свой и забираюсь внутрь. Пролезаю головой в хомут из ремней, расположенный в центре внутреннего пространства, соединяю другие ремни вокруг пояса, затем присоединяю ремни, ведущие от пояса, к металлической конструкции каркаса, и теперь я мистер Бульонный Кубик, уже более не человек для собак и маленьких детей.
— Все, спасибо! Отпускай.
Надя отпускает край и я, немного повернувшись, вижу сквозь сетку, что она задумчиво
смотрит на меня. Вернее, уже не на меня: моего лица через сетку не видно. Надя смотрит на куклу. Ха-ха…
— И как ты стоишь на таком холоде? – поежившись, спрашивает Надя.
— Сам не знаю, — я пожимаю плечами в кукле и понимаю, что Надя этого жеста все равно не видит.
— Я пойду, а то замерзаю.
— Ага, конечно.
Надя уходит обратно в торговый центр. Я смотрю на улицу через сетку. Вот так. Глазами клоуна, ага. Открыв рот, дышу паром прямо в глаз куклы. Интересно, с той стороны видно пар? Кто-нибудь обратит внимание на пар, идущий из глаза куклы? Мучительная проблема границ: где я, Господи? кто я, Господи? существует ли что-нибудь, кроме меня и, если да, то где оно начинается? или меня в действительности не существует, а есть одна сплошная масса всего происходящего?! реальности иллюзии иллюзии реальности Мучительная проблема границ…
-Эй ты! Ну, ты и урод!! Отморооозооок!
Из окна едущей по дороге машины с водительского сиденья вылез чуть ли не вполовину туловища кругломордый быдлан. Глаза вытаращены, левая рука потрясает кулаком, черная вязаная шапка, свернутая до минимума, едва держится на краешке затылка бритой пустой головы.
— На такого, как ты, и внимания-то обращать не стоит, — хрипло бормочу я сквозь смех. – Вот реальность и напомнила о себе своим излюбленным способом!
Люди по реакции на живую куклу, мистера Бульонного Кубика, делятся на четыре категории. Типичный представитель первой только что проехал мимо, изрыгая ругательства. Быдланы вообще ко всему, что не умещается в максимально упрощенный, разложенный по понятиям быт «настаааящего пацааана», относятся как к оскорблению собственного, хм, не уверен, что это слово к ним применимо, достоинства. Помимо быдла, в этой же категории злые, и озлобленные, и воображающие себя злыми и озлобленными. Эти вымещают накопившееся внутри раздражение, разочарование и гнев на всем, что попадается на глаза.
Противоположность первой категории — люди радующиеся и сочувствующие. Их все-таки больше. Они в искреннем восторге со смехом машут из проезжающих машин, иногда останавливаются, чтобы сфотографироваться. Спрашивают, как я переношу холод, шутят, что надо принять сто граммов для согрева. Помню, один добряк хотел купить мне поесть, чтобы было не так холодно стоять на улице. Женщина призналась, улыбаясь: «В вас можно влюбиться!». И это было приятно, даже несмотря на то, что комплимент предназначался Кубику, а не мне.
Третья категория – любопытные прохожие. Они все задают один и тот же вопрос, от которого меня уже мутит. Делают они это так: чуть покачивают наклоненной вбок головой и, сильно растягивая вкрадчивой интонацией последнее слово фразы, спрашивают: «И сколько тебе плааааааатят?» Почему-то они считают, что я должен отчитаться. Один такой, строго посмотрев на меня, спросил с презрением: «И сколько тебе плааааааатят за этот идиотизм?» А я возьми да соври: «Двадцать пять тысяч в месяц». Он растеряно моргнул: «Да ладно? Шутишь, наверно?» А я: «Нет, не шучу. Еще и премию выписывают каждый месяц – две тысячи рублей за работу зимой на улице». Гамма чувств! От внутренней борьбы лицо его дергается, брови нахмурены в непонимании. Наконец, он снова смотрит на меня, но уже заискивающими глазами. Осторожно спрашивает, запинаясь на каждом слове: «А… как вообще… ну… устроиться к вам?» Тут я его и добиваю: «Только через близкое знакомство, я, например, лучший друг сына генерального директора этой компании, поэтому взяли!»
Четвертая категория – равнодушные. Они проходят мимо, старательно не замечая меня. Видно, как они поджимают губы и ускоряют шаг. Мое присутствие может случайно вытащить их за рамки обыденности будней, где они спрятались от настоящей реальности, хитрой, коварной, непредсказуемой, непонятной, неповторимой, фантастической, сюрреальной. Только не дать себя вырвать, вытолкнуть из круга повседневности! Уютной, полной мелких и крупных дел, своих и чужих проблем, проблем мирового масштаба, всеобъемлющей повседневности, тепленькой водички самообмана. Не замечать ничего необычного: слишком много дел! Слишком занят! Опаздываю на деловую встречу! Не забыть купить курицу! Позвонить Петру Семеновичу насчет вторника! Поздравить Ирину Валерьевну! Вежливо напомнить Максу о долге! Узнать, сколько будет стоить отдать Антошу в детский садик! Когда же зарплата? А все-таки Гуляева – шлюха! А Козлов – козел! Выгнать реальность любым способом из сознания! Заслонить ее чем-нибудь, заслониться от нее. Многие так прячутся всю жизнь!
Мои размышления прерывает сиплый хохот, доносящийся слева. Я поворачиваюсь. По тротуару в мою сторону, поддерживая друг друга и покачиваясь, идут мужик лет сорока и старая бабка. Оба пьяны. Мужик показывает на меня пальцем и хохочет. Бабка машет рукой и кричит:
— Ну-ка дай ему в глаз! Дай!
«Вот только этого не хватало!» — изумленно успеваю подумать я, и в этот момент они равняются со мной. Мужик вдруг протягивает руку под каркас и пытается ухватить меня чуть ниже пояса. Я в ужасе отскакиваю.
Они, не оборачиваясь, идут дальше и теперь оба просто рыдают от смеха.
Придется все-таки выделить фриков в отдельную, пятую категорию. Городские сумасшедшие, бомжи, опустившиеся пьяницы. Помню, в один из дней на другой стороне улицы остановился парень и, уставившись на меня, закричал: «Кубиииииик!» Видимо, ему понравилось, потому что следующие полчаса я слушал, как он истошно орал без остановки: «Кубиииииик! Кубиииииик! Кубиииииик!»
Я смотрю на часы. Время пролетело незаметно. А в моей работе главное – чтобы время летело незаметно. И быстро. Пора на перерыв.
Я подхожу к крыльцу и, приседая, плавно опускаю правую сторону каркаса на ступеньку. Отстегиваю ремни. Осторожно вытаскиваю голову из хомута, поддерживая каркас руками. Вздохнув, волочу куклу в торговый центр.
Надя увлеченно общается с высоким брюнетом, смеясь и оживленно жестикулируя. Скривившись от болезненного укола ревности, с отвращением смотрю на Надиного собеседника. Он гладко выбрит, хорошо одет, с широкой белозубой улыбкой, отработанной перед зеркалом, короткими волосами, аккуратно расчесанными на косой пробор, волосинка к волосинке, звучным вальяжным голосом и самоуверенным смехом – идеальная заготовка для депутата или директора компании.
Я застываю на полпути, в нелепой позе.
— Так во мне родился Николай Кавалеров, — чуть слышно шепчу я и, скрипя сердце, дотаскиваю куклу до отведенного ей места.
Надя и будущий депутат поворачиваются в мою сторону. Я уже знаю, что будет дальше.
— Так это ты ходишь по улице в бульонном кубике? – зычным голосом сквозь покровительственный смех осведомляется депутат.
— Ага, — нехотя киваю головой. Мне противно.
— Студент, наверно?
Нет, лощеная харя, я не студент! Я просто неудачник, который не смог найти работу получше! Неудачник. Но не штамп, как ты! Я брак конвеера!
— Я закончил филфак несколько лет назад.
Депутат непонимающе приподнимает брови:
— А что, по профессии – никак?
— Никак, — бормочу я и бросаю взгляд на Надю. На ее лице все еще сохранилась улыбка от прерванного моим появлением разговора. Надя смущенно смотрит куда-то в сторону.
— Ладно, я вас оставлю – пойду выпью кофе, — говорю я и быстрым шагом двигаюсь прочь.
— Конечно, конечно! Тебе согреться надо! – понимающе и даже заботливо кричит мне в спину депутат.
— А не пойти ли тебе на хер? – шепчу я сквозь стиснутые зубы. Тот, кто ездит на папином джипе, никогда не поймет того, у кого не хватает денег на автобус.
Вендинговый автомат выдает мне порцию дешевого растворимого кофе в пластиковом стаканчике. Я делаю глоток и чувствую, как во рту оседает неприятный кислый вкус дорожной слякоти. Это вкус моей жизни. Иногда я представляю такую картинку: я иду по замкнутому кругу, в центре которого обрыв в пропасть. И выбор у меня таков: можно идти по кругу, можно остановиться и ничего не делать, а можно прыгнуть в пропасть. Так вот, пока я иду по кругу, иду по кругу, иду по кругу. Wheels Of Confusion! «There’s never been a winner, try your hardest, you’ll still be a loser…»
— А, вот вы где? Опять отдыхаете?
Подняв взгляд из колодца пластикового стаканчика, вижу перед собой злое лицо Валентины Николаевны. Ей за сорок лет. Русые кудрявые волосы немного не достают до плеч, очки в роговой оправе, белесые глазки.
— У меня это первый перерыв сегодня, — заикаюсь было я, но она меня сразу же обрывает:
— В нашей компании мы все как одна большая команда. Большая дружная команда единомышленников. Только вы все никак не вольетесь в наш коллектив. Мало того, что вы позволяете себе опаздывать на работу, как сегодня, так еще, видимо, считаете, что можете отдыхать, когда вам вздумается. Я вот, например, отрабатываю каждую секундочку своего рабочего дня. И, если я где-то не доработала, то дорабатываю в свое личное время. Чтобы не подвести коллектив. Потому что самое главное, это чувство локтя!
Ах ты, лживая лицемерная сучка! От твоего локтя у меня уже давно бок болит! Ты, бездушное порождение корпоративных стандартов! Подчиненные для тебя либо исправные биороботы, либо строптивые рабы, но никак не живые люди.
— С сегодняшнего дня вы будете отмечать не только прибытие на работу, но и каждый свой перерыв. У вас, между прочим, очень дорогой час по оплате. Поэтому время перерывов вы будете вычитать из рабочего и отрабатывать. Вам все понятно?
Мне так хочется ругаться матом, что чешется горло.
— Я отдыхаю ровно столько, сколько нужно, чтобы согреться, — сдерживая гнев, преувеличенно спокойным голосом отвечаю я. — На улице вообще-то зима.
— Вы можете уйти в любой момент, вас никто не держит. Найти вам замену будет несложно. Думаю, даже вы понимаете, какое сейчас время и сколько людей с радостью согласится на эту работу.
— Если я уйду сейчас, мне заплатят за отработанные дни? – устало спрашиваю я.
— Об этом не может быть и речи! Вам надо снизить свое самомнение.
Я молчу.
— Повторяю, вас никто не держит! Вы все поняли? – белесые глазки яростно сверкают из-за стекол очков.
— Понял.
— Возвращайтесь к работе. И не забывайте теперь отмечать время своих перерывов. Я буду следить за вами. И контролировать вас.
Я возвращаюсь к работе. На улице похолодало. Чтобы не замерзли ноги, я отбиваю ими ритм и вполголоса пою:
— Глупую начальницу в грязь топчу! Поганую начальницу в грязь топчу! Тупорылую начальницу в грязь топчу!
Когда надоедает речитатив про начальницу, перехожу к песням, слова которых удается вспомнить. Их, к моему удивлению, оказывается не так уж и много: то тут, то там в памяти чернеют зловещие провалы, из-за которых песни остаются недопетыми. Рабочее время тянется медленно. Перерывы пролетают незаметно. Я заношу в листок с графиком границы перерывов, специально избегая круглых чисел, чтобы Валентине Николаевне веселее потом было пересчитывать.
К вечеру становится невыносимо скучно и тяжело. Считаю, сколько за минуту легковых машин проезжает в одну сторону. В другую. Потом грузовых машин и автобусов. Пытаюсь складывать номера машин, но сбиваюсь. Болит спина. Темнеет. Замерзают руки, даже несмотря на то, что поверх перчаток уже надеты варежки. Рисую воображением прямо пред собой Надю, вижу, как она обнимает меня и шепчет что-то нежно. Ветер бросает в сетчатые глаза горсть пушистого снега. В нескольких метрах замирает бродячая собака и начинает громко лаять. Темнота качается, словно море. Прохожие торопятся мимо. Реальность торопится мимо. Неужели это моя жизнь?! Смотрю на часы: рабочий день закончился. Снимаю с себя куклу, но тяжесть на плечах остается. В завораживающем свете фонарей вечер становится иллюзорным. Ткань происходящего истончается.
С небес вальсируют снежинки. Тают на моем лице. Затаскиваю куклу в торговый центр. Подхожу к автомату и покупаю кофе. Невидимые волны продолжают качать меня, обволакивают, тянут за собой. Надя и высокий брюнет идут к выходу из торгового центра, держась за руки. Кофе переливается через край сдавленного пластикового стаканчика. Я выбрасываю стаканчик в мусорное ведро. «The winner takes it all, the loser standing small». Надежда ушла с другим. Ха-ха-ха. Я иду к выходу на противоположную улицу. Надежда, мне с тобой не по пути. Из размытых очертаний вечера и падающего снега медленно появляется размалеванный рекламой бок автобуса. Внутри тепло и плохо пахнет. Сажусь в середине салона. Сзади кто-то маячит в полумраке. Кондукторша берет из моих рук деньги и отрывает билет. Пристально разглядывает его, потом смотрит на меня. Она улыбается. Протягивает билет мне и говорит: «Счастливый билет». Я складываю числа на билете и киваю ей: «Да». Счастливый билет. Кондукторша исчезает. Тот, кто сидит сзади, громко чихает. Потом кашляет. Потом начинает что-то бормотать – ничего не разобрать. Мне хочется оглянуться, но я подавляю это желание. Размазанные, словно на плохой фотографии, краски улиц проплывают в окне. Двери автобуса открываются и закрываются, впуская людей. Через проход напротив меня теперь сидит женщина с маленькой девочкой. Некто, расположившийся за моей спиной, начинает тихо поскуливать и плакать. Потом внезапно громко смеется. Женщина поворачивает голову и с ужасом вглядывается в мое лицо. Мне хочется объяснить ей, что это не я, но я подавляю это желание. Сзади слышен невнятный шепот. Заходят все новые и новые люди. Проход между местами заполнен человеческими телами. Душно. Запах пота, мочи и перегара. Нечем дышать. Хочется кричать. Хочется растолкать всех и кинуться к выходу. Но я подавляю эти желания. Восприятие происходящего переливается через края моего сознания. Меня больше нет. Есть вонючий автобус и инерция, несущая происходящее через вечерний город и кружащийся снег. Одетые в громоздкую зимнюю одежду тела толкаются, борются за освобождающиеся места, коля друг друга локтями и словами кондукторша словно змея скользит протискивается извивается между человеческой массой плохо плохо уберите сумку! больше с тобой не поеду в такой-то давке раньше я всегда уезжала на полчаса позже не ломайте двери да уберите же сумку! оплачиваем за проезд мужчина вы мне все ноги оттоптали какое число сегодня? МЕНЯ СЕЙЧАС СТОШНИТ!!! что у вас там за проезд да да я к вам обращаюсь оплачиваем или выходим моя остановка МОЯ?!!
остановка.
уроки камасутры движения к выходу.
автобус сблевывает меня на снег.
ВСЕ ЭТО НЕРЕАЛЬНО!
ВСЕ ЭТО НЕРЕАЛЬНО!
ВСЕ ЭТО НЕРЕАЛЬНО!
Меня толкают сзади. Поворачиваюсь. Из переполненного автобуса продолжают вываливаться люди — я всем мешаю, загородив дорогу. В снежных круговоротах появляются и исчезают усталые бледные лица.
Я плотнее стягиваю шарф на шее и спускаюсь по ступенькам в парк. В парке темно: нет ни одного фонаря. Пустынно. Я иду мимо запорошенных снегом скамеек, детских площадок. Слева — спуск к небольшому пруду, ледяная горка. Справа за деревьями чернеет здание ночного клуба. Клуб давно не работает. Дорога усеяна пересыпавшимися из мусорных урн пивными бутылками, измятыми сигаретными пачками, обертками от шоколадок. Кое-где виднеются использованные шприцы. Темнота и падающий снег. Всего в нескольких десятках метров, за темнотой и падающим снегом, мой дом. Свет от его окон не пробивается через пелену снега и темноты. Темнота и падающий снег. Черно-белое кино. Мне кажется, я слышу шаги сзади. Кто темный вечно следует за мной, кто-то безымянный. Медленно-медленно поворачиваюсь в качающемся море из снежинок и темноты. Кто-то темный притаился за спиной, кто-то чужой.
Яркая вспышка, и мир вокруг застывает, озаренный. А потом я падаю вниз, на пушистую от снега дорогу. Человек, ударивший меня, снимает с руки кастет и убирает его в потрепанную кожанку. У человека сильно трясутся руки, просто ходят ходуном, пока он судорожными движениями сдирает с меня куртку. Я почти не различаю его лица, только злые, чуть косящие, черные глаза. Такие черные, словно состоят из одних зрачков. Человек надевает мою куртку поверх своей кожаной, застегивает, залезает в карман и достает оттуда… автобусный билет. Вертит билет в руках, подносит близко-близко к глазам и через несколько секунд удовлетворенно смеется:
— Счастливый билет!
Комкает билет пальцами, засовывает комочек в рот и глотает. Наклоняется ко мне. Ощупав карманы моих джинс, находит ключи от квартиры и сотовый телефон. Перекладывает все в бывшую некогда моей куртку. Замирает, задумавшись. Затем, потрепав меня по щеке, качает головой и хмыкает:
— Не повезло тебе, фраерок.
Распрямляется и настороженно осматривается по сторонам. Вжав голову в плечи, быстрым шагом движется в сторону автобусной остановки. Но, отойдя на несколько метров, разворачивается, бежит обратно и, хватая пригоршни снега руками, пытается засыпать меня. Сразу же задыхается от рваных импульсивных усилий. Теперь его трясет всего, с ног до головы. Выругавшись, он яростно отмахивается рукой и убегает, исчезая в снежной темноте, словно его никогда и не было в действительности.
Я гляжу на свое тело, наполовину засыпанное снегом. И где же мне найти столько любви к жизни, чтобы вернуться и продлить свое никчемное, нелепое существование? Носить свою длинную неблагозвучную фамилию, родства с которой я никогда не ощущал в душе? Отзываться на имя, данное мне при рождении и никак не отражающее моей внутренней сущности? Мучаться часами в зверинцах общественного транспорта? Выполнять неинтересную, бесполезную, унизительную и глупую работу, только чтобы добыть денег на еду и жилье? Смотреть, как девушка уходит с другим и ужасаться, обнаружив в своем сердце не только ревность, но и зависть, чувство, которое всегда презирал? Ощущать, как гниет внутри огромная куча бессмысленных воспоминаний? Уставать до тошноты от общения с людьми и искать одиночества, а обретя его, страдать от него и перебирать все, что может помочь избавиться от него? Беспомощно барахтаться в безверии, безнадежности и злобе? Идти по замкнутому кругу, в центре которого – обрыв в бездну. Пытаться понять и осмыслить происходящее, но находить за каждой открытой дверью лишь фантомы и знакомую круговую дорогу. Идти по кругу, опять по кругу, всегда по кругу, в котором и пути нет иного, кроме как в центр, туда, где обрыв в бездну.
Что же держит меня от прыжка в бездну? Что держало меня все эти годы от прыжка в бездну? Что? Что?! Что сильнее боли, одиночества, страха, усталости и разочарования?!
Я должен понять здесь и сейчас! Иначе будет слишком поздно… Я должен понять!!!
И было мне воспоминание. Однажды в детстве я болел так долго и ужасно, что позабыл, как выглядит свет белый за пределами жилища. Слипались дни в тяжелой потной дреме, пустынно-серые от скуки и томленья, и я уже не верил, что увижу солнце. Но, поборов болезнь каким-то чудом и лишь чуть-чуть окрепнув, бежал на улицу, ступеней не считая, а там уже была Весна! Я шел, завороженный, не в силах надышаться: все вокруг благоухало, и цвело, и пело, и пел я сам, без слов слагая в сердце гимны, и имя позабыв свое, и потеряв границы, и слившись с самой жизнью в песне, я понял, что люблю, а жизнь – и есть любовь, как мог забыть я это?!
— Как мог забыть я это?!
Алексей Сыромятников ©, декабрь 2009 – январь 2010

Павел Загаринский
Убей Паука

А толпа все собиралась под окнами, наливалась ядовитой чернотой. В неверном жарком мареве она не имела четких очертаний, казалась аморфной и неживой, будто навозная куча. Только ропот, бормотание волнами прокатывалось по нестройным рядам, становясь все громче и интенсивнее.
— Мамочки, что же будет, — Инесса прикрыла ротик хрупкой ладошкой и, распахнув огромные серые глаза, с ужасом смотрела на скапливающихся людей. Ей не ответили.
Пока толпа в нерешительности топталась на месте и на заградительный отряд ОМОНа переть не собиралась, лишь набирала ярости и веса. Как грозовая туча, которой так не хватало в небе.
— Как бы не забрали они нашего Гошу, Вениамин Аркадьевич, — Яхновец оторвал взгляд от толпы и повернулся к профессору. Тот стоял у другого окна без движения и от вопроса как будто даже вздрогнул, вышел из ступора.
— Не будьте пессимистом, Петр Львович, — профессор с натугой улыбнулся белому как потолок помощнику, достал из кармана платок и промокнул лоб, — Гошу мы им не отдадим ни при каких обстоятельствах. К тому же взгляните, какие мужественные защитники нас оберегают.
Яхновец скептически взглянул на профессора, но так и не понял, шутит тот или нет. С какого-то ракурса отряд ОМОНа, перекрывший вход в институт, может, и выглядел внушительно, только явно не из окон третьего этажа. Из-под шлемов у ребят ручьями тек пот, да и шеренга стояла вразнобой и не очень-то твердо. Правда, для людей, которые в сорокосемиградусную жару торчат на солнцепеке в шлемах и бронежилетах, они держались очень даже хорошо. Но их к тому же было мало, слишком мало, чтобы удержать людей, если те все-таки повалят на приступ.
— Но, Вениамин Аркадьевич, они же с ног от жары валятся. Скоро падать начнут.
Инесса, и без того натянутая как струнка, тихонько пискнула.
— Как же! Там ведь мой Димка!
— Не паниковать! — в дверях кабинета появился крепкий высокий человек, — мои ребята выстоят, сколько будет нужно.
Капитан Дементьев, несмотря на уже немалый возраст и пост, очевидно, расслабляться себе не давал и поддерживал себя в боевой форме. Решительно пройдя мимо младших сотрудников, он подошел к Вениамину Аркадьевичу.
— Профессор Мелин, всех сотрудников мы вывели. Как раз вовремя, — он указал рукой на столпотворение, — сейчас бы уже пришлось попотеть. Да, и хочу предупредить, когда все закончится, я сообщу, что у вас в институте не соблюдаются пожарные нормы, запасной выход закрыт и завален барахлом.
— Аппаратами…
— Без разницы.
— Да, я понимаю, вы должны… А когда пребудет подкрепление?
— С минуты на минуту. Мы поддерживаем связь, так что беспокоиться не о чем, всех разгоним, если сами не расползутся от жары.
— Не расползутся. Привыкли уже.
Капитан мельком глянул на Яхновца, но реплику проигнорировал. Вместо этого опять повернул голову к Мелину и вперился тому тяжелым взглядом куда-то в лоб, чем вызвал еще более интенсивную испарину.
— Вы мне лучше скажите, профессор, сколько человек еще в здании?
— Ну, кроме меня, Петра Львовича и Инессы Альбертовны, — профессор Мелин зачем-то указал на своих ассистентов поочередно, будто капитан был недоразвитым, — в здании находится доктор Аземский, Игорь Демьянович, но мы с ним поддерживаем постоянную связь, — жест в сторону телефона.
— И я опять советую всем покинуть здание. Мало ли что может случиться…
— Как мало ли что? — голос профессора зазвенел, всю предыдущую неуверенность смело будто бы очередным легким взмахом платка над вспотевшей лысиной, — что значит ваше «Мало ли что»? Вы минуту назад что нам обещали?!……
— Мало ли что может случиться, — с нажимом повторил офицер, казалось, такая резкая перемена в поведении кроткого ученого его ничуть не смутила, — что, если вашему здоровью будет угрожать опасность, а мои ребята не подоспеют вовремя? Санитаров, я так понимаю, здесь нет, — Дементьев хмыкнул, не улыбнувшись, впрочем, даже уголком рта, — только доктора.
Аристократичное, с тонкими чертами лицо Яхновца побледнело еще больше, хотя казалось, что уже невозможно, руки сжались в кулаки до белизны костяшек. Когда он заговорил, голос его звенел от негодования.
— Да как вы смеете…
— Петр Львович, — профессор Мелин предостерегающе поднял руку, и уже готовые сорваться с уст слова притихли и скрылись куда-то.
— Понимаете, — это уже к капитану, — за террариумом необходимо постоянное наблюдение. Нужно следить, чтобы в нем поддерживалась нужная температура, влажность, освещенность. Доктор Аземский не может оттуда отлучиться, пока его не сменят, а сменить его пока, как сами понимаете, некому. Да и я как могу оставить институт в такую минуту?
Капитан еле слышно вздохнул.
— Ну ладно, а ваши ассистенты?..
— Мы не оставим Гошу! – от волнения голос Инессы сорвался и фраза прозвучала неуверенно и по-детски.
— Гоша, — медленно повторил Дементьев, словно пробовал слово на вкус. Оно ему явно не понравилось, так как он еле заметно скривился, — ладно! Сидите тут со своим Гошей, только не высовывайтесь.
Не говоря больше ни слова, капитан вышел, причем на удивление тихо, хотя от крупного мужчины с офицерской выправкой можно было ожидать поступи тяжелой.
После его ухода в кабинете повисла тишина, только слышно было тяжелое и гневное дыхание Яхновца. Он же и нарушил молчание.
— Вениамин Аркадьевич, — из-за сдерживаемого раздражения речь трескалась, — почему вы позволили говорить с вами в таком тоне этому…
— Смотрите! – Инесса уже была у окна, — смотрите, еще кто-то приехал!
Ученые выглянули на улицу. Госпожа Вольская не ошиблась – на площадке перед институтом объявились новые участники. Этих было гораздо меньше, чем уже собравшихся, но были они не в пример организованнее. У вновь прибывших наблюдалось даже что-то наподобие строя, так что на фоне уже несколько разомлевшей от жары и безделья толпы они смотрелись чуть ли не как военный отряд. Подошедшие декламировали какие-то лозунги, но отсюда их пока не было слышно. Темп задавал тощий невысокий парень во главе колонны. Паренька, сразу видно, пустили вперед за энергичность – голос он уже сорвал, но не растерял энтузиазма: что-то хрипло верещал и носился вдоль шеренги, подбадривая и заводя остальных.
Были с пришедшими и журналисты: шустрые и энергичные девчушки с микрофонами что-то убедительно и со знанием дела говорили в черные жерла телекамер, которые тащили на бетонных плечах крепкие невозмутимые операторы, на своем веку повидавшие, казалось, уже столько, что удивить их не представлялось возможным. Неторопливо и основательно ворочали они съемочные махины, переходя от возбужденно лопотавших журналисток на истеричного заводилу, и оттуда на взмокших, но решительных людей, а уже потом, крупным планом, на идущего в первых рядах темноволосого человека лет тридцати. Правда, он и так бросался в глаза, хотя бы потому, что был, видимо, единственным, кто сохранял спокойствие. К тому же каждое его слово ловили микрофоны журналисток.
— А у кого там интервью берут? Вы его не знаете? – Инесса повернулась к мужчинам.
Мелин обреченно вздохнул.
— Как же не знать. Это Морьев.
— Денис Морьев? — Яхновец приподнял бровь, — так это «зеленые»?
-«Зеленые»? Они же к нам на помощь, значит. Здорово!
Профессор, видимо, намереваясь промокнуть лоб, приподнял руку, но передумал, смял платок, хотя и в карман не убрал.
— Здорово? Ну как сказать…
— Вести «Прямо сейчас»! Денис Александрович, — голос высокой стройной брюнетки, иссушенной и изъеденной изнутри сенсациями, уверенно протолкался сквозь неровный щебет остальных корреспондентов. Несчастная старалась идти от Морьева слева и чуть боком, чтобы протянуть ему вовремя микрофон, рискуя каждую секунду угодить под ноги упорно продвигающейся колонне, а так как люди были уже в трансе от истошных воплей, жары, разгоряченных соседей и, возможно, алкоголя, маневр был поистине опасный. К тому же она балансировала на гребне людской волны с серьезно-озабоченным выражением лица, хотя об окружающем не думалось. А думалось о том, что прическа безнадежно загублена, что с минуты на минуту потечет тушь и, больше всего, о том, почему же Вадим стал таким равнодушным и холодным. Но профессионализм лепил на лице маску глубокой заинтересованности, ведь журналистка и не подозревала, что оператор давно не снимает ее лицо.
— Денис Александрович, — микрофон жадно потянулся к губам Морьева, — как вы можете прокомментировать происходящее?
— Сейчас, когда наше общество столкнулось с бедой невероятных масштабов, — голос у Дениса Морьева оказался красивый, глубокий, с хорошо отточенными эмоциональными акцентами. Свое дело он знал: на фоне истерично орущих людей он выглядел глыбой спокойствия и уверенности, — наша основная задача: сохранить все то человеческое, что в нас есть, сплотиться и только тогда, вместе, мы сохраним нашу цивилизацию. Я тоже живой человек и понимаю, что люди устали и боятся, но нам нужно по возможности сохранять спокойствие и не впадать в панику!
Вновь подошедшие вклинились в гудящую толпу и стали медленно пробираться в сторону института, к милицейскому кордону.
— А что по поводу происходящего здесь?
— Мы с вами становимся свидетелями массовой истерии, которую подстегивает определенная группа лиц. Это варварство, шаманство какое-то! Матушка – природа в XXI веке подарила нам чудо, возможно, это последнее чудо, что у нас осталось… И эти люди хотят его уничтожить, принести в жертву из-за своего шкурного интереса! Мы живем в цивилизованном мире, а не в средневековье! Я не могу стоять в стороне и наблюдать за этой дикостью!
Колонна загудела: то ли услышала последнюю фразу, то ли от отмашки хриплого, то ли просто от избытка чувств.
— Я и мои друзья сделаем все возможное, чтобы не допустить самосуда! Эти люди через нас не пройдут!
Идущие по бокам от Морьева двое мужчин как будто раздулись, выдвинулись вперед, выдав в себе телохранителей.
— Но почему вы решили, что этот стихийный митинг?..
— Это не стихийный митинг! – рявкнул табаком и еще какой-то дрянью вывалившийся из толпы мужик в ухо оторопевшей журналистке, от хамства даже забывшей суть вопроса, — это…
Договорить ему не дали. Чье-то крепкое плечо оттеснило его назад. Мужичок неловко попятился и наступил на ногу стоявшему за ним верзиле, бритому наголо, зато с густой, хотя и не длинной рыжей бородой. Верзила взвыл дурным голосом и отшвырнул неуклюжего, словно тряпку.
Ах, скотина!.. Это ж надо! Как на заказ – на правую наступил. Ступня у Олега Фомича и без того болела зверски… Не иначе, от жары тогда повело, то бревно так неудачно уронить. Ушибленная нога, словно лопнувшая труба, хлестала кипяченой болью. Ой, не добрым словом поминал сейчас Олег Фомич и неловкого мужика, и то злосчастное бревно, да и вообще ремонт дачи в целом. Хотел и мать, Любовь Васильевну, вспомнить, что надоумила его (Ремонтом хоть займись! Хватит дурью маяться!), но вовремя себя оборвал. Вспомнил, лежит мама, и так плохая уже совсем, пластом от солнечного удара. А он здесь…
Вытянул Олег Фомич голову, глянул поверх столпотворения на прижавшийся к земле институт, возле которого уже разворачивались, ощетинившись лозунгами, «зеленые». Дети в основном, студенты. Горячие, но глупые и наивные. Ведь они не знали, а Олег Фомич точно знал, в чем корень всех бед и знал, что нужно делать, чтобы маме стало лучше, а окончательно вставшаее производство корпорации обогревательного оборудования «Стожар» с идиотским слоганом «Мы дарим вам тепло наших сердец» опять заработало и он, Олег Фомич, вернулся к нормальной работе.
Он верил в это, чувствовал поддержку окружающих и не замечал недавно упавшего на него проходимца. А тот все силился взять себя в руки, изгнать ту наркотическую дрянь, которую сегодня пил и высматривал шакальим взглядом толкнувшего его, стискивая в кармане абсолютно легальный и оттого еще более страшный здесь перочинный нож.
Так, он где-то по левому краю был, рядом с депутатом… Черт, депутат куда-то в сторону отошел! Ладно, это один из тех, что истошно орут:
— Оставьте нам чудеса! Оставьте нам чудеса! – истошно орал Славец, потрясая в ритм кулаком. Он обожал митинги – такой прилив адреналина и драйва можно получить только разве что на каком-нибудь движняке. Иногда ему даже казалось, что он ходил бы на них, даже если ему не платили 300 рублей в час. Но впрочем, проверить это не представлялось возможным, так как платили исправно, а получить за раз практически месячную степуху… Неплохо, даже если учесть, что в деньгах он не нуждался: у отца, как-никак, фирма по производству мороженого. Да и если серьезно, что народ так окрысился на этого паука? Ученые вот говорят, что он один в мире такой остался. А они его убивать…. Да и что жара? Зато можно покупаться в реке, изрядно, правда, обмелевшей. Жару Славец переносил хорошо. А вот осень он не любил.
Толпа недовольным, встревоженным роем нависала над голосящими «зелеными». Немножко жутковато, конечно. Ну, так ведь митинг, что может случиться? К тому же вон, ОМОНовцы стоят. Заморенные, правда, уже. Но ничего, все равно мы
— Не дадим убивать нашу Землю! Не дадим убивать нашу Землю! Отстоим!..
С пеной у рта… с разбитыми кулаками. И пускай кричат в ответ…
— Славец! Это Славец, папа! Вон там, видишь? Мой однокурсник!
— Этот твой однокурсник, сынок, — отец, Осип Марксович, нестарый еще мужчина, высокий и крепкий, по-советски решительно жал Васе плечо, — напротив нас стоит.
— Но ведь это же…
— Он ту мразь защищает, что ученые прячут. Это мерзостное насекомое, которое мучает нас! Столько уже люди натерпелись, и все из-за демократии этой. Две минуты, и дело с концом, все муки кончились. И дрянь эту с лица земли, — глаза Осипа Марксовича опустели, а лицо налилось кровью. ? в себя, у него так бывало, в периоды сильного волнения. Через минуту он уже встряхнулся, — не смей, Василий, слышишь, не смей даже заговорить с ним! Понял?
Ответа он не услышал, потому что вокруг все набухало и разрасталось:
— Верните нам дождь! Мы хотим пить! Отдайте дождь! Отдайте нам паука!
Толпа двинулась вперед, на «зеленых», на ОМОН. Медленно и неотвратимо, словно медведь или старость. Тем удивительнее, что она остановилась. Остановилась, когда Осип Марксович с утробным рыком выпустил плечо сына и ринулся на кордон, как безумный. ОМОНовцы нерешительно прикрылись щитами. Никакого приказа не давали, мужчина был безоружен, да и знали его многие, потому что…
— Папа, — один из ОМОНовцев опустил щит и нерешительно вышел из строя. На полшага.
— Стервец! – Осип Марксович налетел на сына, как коршун, ухватил его за бронежилет и стал так яростно трясти, что казалось, голова ОМОНовца бьется о стенки шлема, — ты что же делаешь, паскудник?! Я тебя для чего в милицию отдавал? Чтоб ты у своей семьи на дороге стоял? Вась, посмотри на брата! Орёл!
— Э, Дим, да ты чего?
— Пап, пап, я при исполнении…
— Ну так ударь меня дубиной своей, или что там у тебя еще есть! Давай, сынок, что медлишь?
Отец все тряс безвольно стоящего сына, что-то орал, когда его начали теснить щитами аккуратно, но настойчиво. А Осип Марксович всё тянулся к сыну сквозь щиты и кричал истошно, так, что самому чёрствому из людей было ясно, что кричит он от боли:
— Ты не сын мне больше, слышишь?! Прихлебатель! Поклоняйся своему членистоногому! Не сын!..
Осип Марксович попал в объятия Василия, и люди его оттерли куда-то вглубь людской массы. ОМОНовцы угрюмо вернулись в строй, а Дима ошарашено стоял за их спинами и жаркий шепот капитана Дементьева приводил его в чувства.
— Соберись! Что расклеился, как кисейная барыня? Ну! Ты при исполнении! Все с отцом утрясется!
И Дима, вроде, приходил в себя, смотрел в решительные глаза капитана, но не сдерживался, то и дело кидал взгляд на окна третьего этажа, окунуться на миг в бездонные глаза Инессы.
И назад.
— Кто это? – Яхновец вопросительно приподнял бровь.
Инесса через силу отвернулась от окна.
— Это Димочка.
— Да нет. Мужчина, который его так энергично тряс.
— А, это Осип Марксович. Его папа. Очень строгий человек.
— Да уж. И тоже за Гошей, кстати. Черт, ну где же подкрепление?
А профессор Мелин смотрел из окна на воющую, пунцовую от ярости толпу, машинально промачивал лоб. Но мысли его были далеко, на несколько лет назад и много миль на юг, во влажных склизких джунглях, где он вместе с группой учёных нашёл Гошу. Видимо, последняя особь царского паука, неизвестно как проскочившего сквозь столетия, оттуда, где ему и место, и оказавшегося здесь. Чудо. Жемчужина на ладони мира. Совсем молодой… По основной версии, яйцо сохранилось где-то в трясине, пока болото не пересохло.
Когда они его нашли, он был уже вконец затравлен обезумевшими от страха селянами. Одна лапа сломана.
Легкая мысль порхнула через месяцы, окунув дымчатым взглядом: лечение лапы, захватывающее, мучительное и беспрецедентное. Такое не снилось и Левше, вылечить сломанную лапку… Выбивание денег и постройка террариума, точной копии естественной среду обитания Гоши. И остальные дни, словно один: процесс постижения, изучения живого чуда. До чего же он умный, просто дрожь пробирает…
Гоша стал для Вениамина Аркадьевича больше чем просто археологическая находка. Он стал для него как сын, которого у профессора никогда не было. И не будет уже.
И чем дольше Вениамин Аркадьевич вспоминал, тем страшнее ему становилось. Хотелось скулить и выть, будто пёс, учуявший беду.
Ведь какая глупость, невозможная, дикая глупость! Достойная пера Брэдбери, которого Мелин так любил.
— Среднюю полосу России настигла аномальная жара, — голосили по всем новостям мира, будто кто-то этого еще не знал, — уже больше пяти месяцев отметка термометра не опускалась ниже 40 °C… Производство парализовано… Больницы переполнены… По недавним сведениям, возникли проблемы с питьевой водой…
И вдогонку, брошюры, заметки в газетах, плакаты и телевизионные ролики приблизительно одинакового значения:
— При смерти паука, — говорит какой-нибудь «известный» доктор, который еще вчера рекламировал кефир, — из его организма высвобождается определенный фермент, так называемая «душа паука». Точное происхождение его неизвестно, ясно только, что это связано со специфическими химическими процессами в его организме. У этого фермента есть интересная особенность: при попадании в атмосферу он вступает в реакцию с воздухом, побочным эффектом которой является дождь.
Ну и дальше маловразумительные, а для обывателя и вовсе непонятные объяснения этого феномена, сопровождающиеся какими-то формулами и рисунками. В том числе и паука в разрезе.
Бред, в общем-то. Ахинея. Как и всё, что происходит сейчас…
— Не будет.
— Что? – Яхновец удивленно повернулся к профессору, сразу не поняв, что тот отвечает на вопрос, который Петр Львович задал несколько минут назад.
— Подкрепления не будет, — Вениамин Аркадьевич все-таки отбросил насквозь промокший платок и спрятал руки в карманы халата. Чтобы не было видно, как они дрожат. Выглянул в окно…
Толпа уже кипела. «Зеленые» потеряли все подобие строя и растеклись непонятной кляксой уже совсем по-звериному перелаиваясь с наседающими на них. Денис Морьев куда-то подевался, хотя, что ему здесь оставалось делать, раз он уже провозгласил свою гражданскую позицию.
Где-то на периферии начались драки, медленно растекаясь гноем. От избытка чувств пришедшие за пауком начали выяснять отношения и между собой. А около двери в институт толпился ОМОН, всё посматривая в ожидании приказа на Дементьева, который что-то орал в трескливую рацию.
Мелин смотрел на этот бедлам и будто своими глазами видел, как обезумевшая, пыльная от ярости людская масса врывается в террариум и рвет голыми руками жалобно, пронзительно верещащего Гошу, вынимают из беззащитного создания «душу».
— Нет… нет, как же так, — Вениамина Аркадьевича трясло, он отошел от окна и сел за стол, крепко вцепившись в столешницу, чтобы хоть как-то унять дрожь и сдержать рвущуюся, клокочущую в горле панику.
Но никто из помощников не подбежал и не помог ему, потому что
Федор Есентукевич чувствовал себя скверно. Дико хотелось пить, голова болела так, что казалось, пошла трещинами, и вообще, он уже плохо ориентировался в происходящем. К тому же его терзала масса нерешенных проблем:
На что потратить аванс?
Когда же его дадут, чтобы Федор его таки потратил?
И вообще надо уже бросать пить, да вот только повода всё никак нет.
Впрочем, сейчас ему пришло озарение. Он понял, как решить все свои проблемы.
Протолкавшись сквозь орущие в нерешительности первые ряды, он вылетел на пустое пространство между толпой и ОМОНом. На секунду он замер, но собрался с силами и заорал:
— Да сколько же можно ждать?!
Вопрос был достоин аплодисментов, ведь выражал отношение ко всем проблемам Есентукевича разом.
Издав этот боевой клич, Есентукевич ринулся к двери в институт, сквозь спецназ, но…
— Стой!
Федор остановился, так как приказ, произнесенный напрочь сорванным голосом, звучал жестковато. Дорогу Есентукевичу перегородил хриплый.
— Стой, сука! Не пройдешь, — хриплый, прищурившись от солнца, смотрел на Федора, чуть согнув колени и отведя правую руку назад. А в руке шило.
ОМОН отреагировал мгновенно. Их будто подменили: вялые и нерешительные без прямых указаний начальства, при виде оружия они мобилизовались за секунды по привычке, отточенной годами. Их строй изогнулся и лопнул, бойцы ринулись на хриплого.
Удар дубинкой по руке.
Пинок – упавшее шило отлетает в сторону.
Удар поддых – хриплый согнулся.
Руки за спину – ведите.
Нет, не успеете.
Воодушевленная избиением противника, почувствовавшая солёный вкус крови толпа рванула лавиной, камнепадом сквозь прорехи в строю к вожделенной двери.
Чтобы напороться на «зеленых», с ненавистью и безысходностью загнанных крыс забивших своими телами подход к институту, абсолютно не понимающих, что они делают и для чего.
И кошмарнее всех в этом месиве выглядели ОМОНовцы, будто рифы из воды, проталкивающиеся сквозь мутные волны.
— Что… что они делают, Петя?
Яхновец сглотнул.
— Они отступают.
Первое плечо обрушилось на входную дверь. Вот и всё.
— Нет! Не может быть!
Инесса сорвалась с места, как легкая, хрупкая птичка и выбежала из кабинета.
— Инесса! Не надо! – Петр Львович понял, к кому она, — Вениамин Аркадьевич, что делать?!
Яхновец обернулся и застыл. Мелина в кабинете не было.
Когда Инесса спустилась на первый этаж, дверь уже выломали. Дрались и бесились обезумевшие люди. Несколько человек валялись на полу, избитые и затоптанные.
У двери был затор. Что там происходило, понять было невозможно. Свалка. Но уже побили окна, и люд лез через них.
Улучив момент, Инесса выпрыгнула через окно на улицу, сильно порезав об осколок руку, и чудом не угодила прямо под ноги напирающей толпе. Выпрямилась, прижимая раненую руку к груди, и увидела того, кого искала.
— Дима! – маленькие окровавленные кулачки застучали в бронежилет ОМОНовца,- Дима! Что же вы наделали? Почему?! Скажи! Дима!
А Дима кусал губы, пытался заглянуть в глаза любимой, но не выдерживал, отводил взгляд в сторону.
— Инесса, я …
Замолчал. Попытался приобнять.
— Не трогай меня! Это подло! Зачем вы их пустили?! Что он вам сделал?
Дима молчал.
— Дима! Инесса! – Васька, младший брат, взялся, словно ниоткуда. Какие там наказы отца, всё уже забылось! Такое родное лицо растянулось в беззаботной улыбке, Вася приветливо поднял руку и поспешил к брату…
Споткнулся. Что-то раздвинуло кожу и проскрежетало меж рёбер в легкое, и силы рвано, лохмотьями стали извергаться наружу. Вместе с кровью. Изо рта.
И дохнуло дешёвым табаком и ещё какой-то гадостью:
— Нашел.
Профессор Аземский отвернулся от пульта с бесконечными кнопками, рычагами, датчиками, индикаторами и обернулся на звук открывшейся двери.
— А, Вениамин Аркадьевич.
— Здравствуйте, Игорь Демьянович. Как тут у вас?
— Все в норме. Система работает исправно, слов нет. А как там наверху?
— Жарко.
— Но всё обойдётся?
— Конечно, Игорь Демьянович, не переживайте. Откройте мне, пожалуйста, я Гошу проведаю.
— Вы не доверяете моему профессионализму?
— Что вы, Игорь Демьянович! Ни в коем случае! Ваш профессионализм не вызывает сомнений!
— Ну… проходите.
От нажатия на одну из многочисленных кнопок дверь с шипением распахнулась. Профессор шагнул через порог.
И попал джунгли. Террариум поражал воображение. Если не смотреть вверх, создавалась полная иллюзия тропиков. Влажный воздух, скользкие густые душные заросли, все увитые паутиной.
Профессор медленно пошел вглубь, туда, где на полянке его ждал Гоша.
Сюда сходились нити гигантской паутины, оплетавшей весь террариум, и в центре сидел Гоша, царский паук.
Мелин остановился, и Гоша, медленно, недоверчиво стал к нему приближаться. Только тогда стало заметно, как он напуган.
— Гоша, ну что же ты боишься, это же я, не узнал? – голос профессора срывался. Мелин не двигался, только вытянул вперед руку. И Гоша откликнулся, быстро и завораживающе перебирая лапами, спустился на землю и заторопился к Вениамину Аркадьевичу.
Выглядел он поистине внушительно. Внешне-то он был как обычный паук, только ростом взрослому человеку по пояс. Громоздкий, но на удивление ловкий, во время во время движения он вызывал какой-то зачарованный трепет. Экзоскелет его отливал зелено-красным, чем придавал Гоше какую-то сказочность, нереальность. И конечно, взгляд. Задумчивый, несколько наивный… Разумный!
Паук остановился возле Вениамина Аркадьевича и подставил голову под руку. Мелин осторожно и нежно погладил его, будто боялся обидеть, испугать.
Так и стояли: замерший, что-то тихонько трещащий паук и учёный, гладящий его мелко дрожащей рукой.
— Гоша… Гоша, — тихо, безлико повторял профессор, будто песок пересыпая из ладони в ладонь, — Гоша, они не посмеют. Нет, я им не позволю.
Взглянуть бы в глаза ему! Сухие ли?
Да какая разница.
— Гошенька, — в правой руке скальпель. Блеснул бы, будь здесь солнце. А так нет, тусклым росчерком описал чёткое, до отвращения точное движение и вошел в головогрудь, туда, где у человека был бы затылок.
Гоша жалобно что-то протрещал. Глаза его, смотрящие на Мелина, наполнились… Чем? Болью, страхом? Будто дымом табачным заволокло.
Лапы паука подкосились, он шлёпнулся на брюхо. Неуклюже засучил конечностями, пытаясь подняться. И куда только девалась его грация, что минуту назад так завораживала?
Он даже смог чуть приподняться, но упал опять, поскрёб лапами и затих.
В обрушившейся тишине раздался звук. Будто кто-то невидимый вздохнул. И по террариуму разлился запах, какой-то знакомый… Озона что ли?
Беспорядки на улице прекратились сами собой. Все неожиданно остановились и уставились в небо… смотрели и не верили глазам своим. Потому что небо, раскалённое и расплавленное, затягивало тучами. Тяжелые, неуклюжие, они косолапо надвигались, пеленали истерично отбивающееся солнце грязными лоскутами.
Хриплый, изранен и избит, тяжело дышал, привалившись к стене. Наверно, он первый заметил вывалившегося из института Мелина. Словно вусмерть пьяный, он нетвердо шёл куда-то, не видя перед собой ничего, потом остановился и тяжело осел на асфальт.
— Ах ты, скотина! – неизвестно, откуда взялись силы. Хриплый вскочил, в два прыжка оказался перед профессором, — ты его зачем сюда вез? Чтоб прирезать? Мясник! – от удара наотмашь голова Мелина мотнулась в сторону, — Живодер, ты хуже всех этих!.. Ну что, скажи, что он тебе сделал?..
Вениамин Аркадьевич поднял голову, и хрипатый отшатнулся. Ему вдруг стало невыразимо страшно.
— А я? – Мелин шептал, но от этого шёпота рвались барабанные перепонки. Лучше бы уж кричал, — я что вам сделал? Почему мне?..
На ладонь упала первая капля дождя.